Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу - Леонид Хаит

– Скажите, Зяма, – обращался к нему Образцов, – вы уже прочитали мою новую книгу?

– Я глупостей не чтец. Тем больше Образцовых, – отвечал Гердт.

Они разбегались на разные стороны театра. Но назавтра Гердт всегда приходил к Образцову извиняться.

– Простите, Сергей Владимирович, вы же знаете, я за шутку и отца родного продам. Вы же знаете, как я вас уважаю.

Ну совсем как Паниковский, которого так блестяще потом сыграл Гердт в кино.

Образцов терпел Гердта, хоть и ненавидел его. Именно эта ненависть и подвигла Образцова к идее ввести меня на роль Конферансье в знаменитом «Необыкновенном концерте».

Когда-то этот спектакль назывался «Обыкновенный концерт», что, конечно, было более точным названием. В «обыкновенности» и заключался сатирический характер этого спектакля.

Начальство, усмотрев крамолу, потребовало изменить название. Это был единственный случай, когда к Образцову были предъявлены идеологические претензии. Второй случай связан с моим «Ноевым ковчегом».

В период работы над этим спектаклем цензурная свирепость ещё более усилилась. Партийные чиновники выискивали в текстах любые намёки на несовершенство советской власти, обнаруживая в этом деле недюжинный талант. Часто за «намёки» принималась самая безобидная фраза, в которой вообще никакой намёк не ночевал.

«Ноев ковчег», хоть и был моим вторым спектаклем в театре, но теперь я был штатным режиссёром театра и буквально выворачивался, придумывал этот спектакль.

О своих взаимоотношениях со Штоком я уже вспоминал: он встречал все мои придумки с энтузиазмом, что иногда вызывало недобрый взгляд Хозяина.

На репетициях спектакля мы постоянно вступали с Образцовым в бесконечный спор. Победа, естественно, оставалась за ним, хоть я, как постановщик, юридически пользовался всеми правами.

– Я вас пригласил не для того, чтобы сушить сухари, – часто повторял Образцов.

Я придумал, а Шток одобрил транспарант, который мы повесили над сценой. На нём было написано: «Театр благодарит организации и отдельных граждан – не принимавших участия в создании этого спектакля».

– Вы просто с ума сошли, – сказал Образцов, увидя этот текст на репетиции.

Шток удержался от спора с ним, понимая прекрасно, кто есть кто.

Приходя после репетиций к своему давнему другу, а тогда завлиту Театра Станиславского, Виктору Дубровскому, я рассказывал о своих спорах с Хозяином, сокрушаясь, что тот скоро меня выгонит: зачем ему спорщик. А сдержать себя я не могу, хоть плачь. Мудрый Витя настоятельно призывал меня к компромиссам.

Оказалось впоследствии, что я вёл себя с Образцовым правильно. Он именно спора и ждал от меня. Репетиции шли под стенограмму, и Сергею Владимировичу необходим был диалог.

На репетиции постоянно приходили две дамы – Мирошниченко и Терентьева. В их задачу входило следить, чтобы все произносимые со сцены тексты точно соответствовали залитованному цензурой экземпляру.

А на репетициях, естественно, импровизационно рождались разные новые шутки, повороты, остроты. Дамы-чиновники их аккуратно записывали и через день-другой просили их вычеркнуть. Постепенно из обычной пьесы в 60 страниц осталось 23. Мне пришлось специально удлинить поклоны артистов, чтобы хоть как-то продлить сценическое время. Смысл и любая сатиричность в спектакле были уничтожены полностью.

Удивительно, но Образцов этому не противился, не вступал в спор – мягко говоря, в драку не лез.

– Ничего. Теперь спектакль будет о том, как надо точно находить себе спутницу жизни. А то Хам, Сим и Иофет не на тех женились. Вот об этом и будет спектакль.

А ведь вся история была задумана о том, как Создатель, оставив одного Праведника с семьёй, уничтожил всё человечество.

Когда до премьеры остались сутки, на генеральную репетицию пришёл Евгений Владимирович Зайцев, первый заместитель министра культуры. Его сопровождали Терентьева и Мирошниченко – дамы для сопровождения, сказали бы сейчас.

Они разместились в пустом зале.

После просмотра Зайцев с дамами, Образцов, главный художник театра Борис Тузлуков и я прошли в кабинет Образцова, находившийся рядом с буфетом двухэтажного здания на площади Маяковского. Дело происходило ещё в старом помещении театра.

Зайцев похвалил спектакль. Сказал, что в нём много смешного. Правда, наблюдая за его реакцией, мы ни разу не увидели, чтобы он улыбнулся. Потом главный ценитель искусства повернулся ко мне (почему не к художнику?) и спросил:

– Скажите, а почему все куклы в спектакле еврейской национальности?

Возникла пауза, после которой я начал достаточно спокойно и популярно объяснять, что в основу спектакля положены библейские события и потому действующие лица имеют характерную внешность.

То, что Зайцев был одним из ведущих антисемитов страны, все хорошо знали. Но почему-то такого развития событий никто в театре не предполагал. Да это и не могло прийти в голову.

– Куклы надо переделать. Сейчас политически не следует привлекать внимание к данному вопросу, – заявил Зайцев.

– У нас завтра премьера, – робко произнёс Образцов. Все билеты проданы.

– Значит, отложите премьеру. Если куклы не переделают, я спектакль не разрешу.

С этим он и удалился вместе со своими дамами.

Руководствуясь финансовыми интересами театра и указаниями заместителя министра, Образцов принял решение в течение ночи переделать лица основных действующих лиц. Мобилизованные бутафоры театра, художники и мастера превращали еврейские носы в курносые, перекрашивали чёрные волосы париков в светлые славянские.

Я много раз рассказывал в дружеском кругу эту историю «хрустальной ночи». Мой рассказ вызывал некоторое недоверие.

Но в 1983 году вышла монография, посвящённая творчеству Бориса Тузлукова, в которой на развороте помещён эскиз Ноя, как он был задуман и воплощён до ампутации, и фото куклы из спектакля. И мой рассказ получил документальное подтверждение.

Борис Тузлуков был колоритнейшей фигурой – и внешне, и в истории театра. Он был автором почти всех спектаклей. Я познакомился с ним, когда он был уже немолод, с огромной седой бородой. Родился он в 1909 году и работал в театре кукол с 1935 года.

При переезде театра в новое здание Образцов увлёкся новым художником Алёной Спешневой, и о Тузлукове забыли.

Нового главного художника звали ЛЖ – «любимая женщина». К этому времени у С. В., так иногда звали Образцова, Сергея Владимировича, начал развиваться старческий интерес к женщинам. Если раньше женская тема его не интересовала, то теперь она стала предметом его разглагольствований и повышенного интереса к каждой даме, переступавшей его кабинет.

А что касается Алёны Спешневой – красивой, очень высокой, стройной и независимой, то она была вне конкуренции. Человеком она была способным. Жаль только, что в Театре Образцова талант её не успел раскрыться. Она довольно скоро трагически погибла, упав с балкона старого дома, который находился между Центральным детским и Большим театрами.

В числе черт Образцова была и такая: он совершенно не интересовался жизнью, деятельностью других театров. За многолетнее с ним знакомство было только несколько случаев, когда он, и то по необходимости, посетил те или иные спектакли. Он был убеждён, что ничего интересного вне стен собственного театра быть не может.

Сам он был певцом дилетантизма. Это не могло не сказаться на повседневной его деятельности, житейских ситуациях и на восприятии искусства. В отрицании систематического образования он вообще доходил до смешного и абсурдного.

Однажды в ГИТИСе был образован совместный факультет режиссёров и художников театра кукол. Образцова сделали профессором и назначили руководить этим курсом. Педагогом по специальности он пригласил меня. Мы договорились, что я буду вести ежедневные занятия, а он раз в неделю будет читать лекции.

На первой же встрече со студентами Образцов всё отведённое время разглагольствовал о куклах, подробно рассказывал, как когда-то сам увлёкся игрой с ними, а в заключение сказал:

– Вообще-то, научить актёрству невозможно. Такой науки не существует. Запомните это. Теперь я с вами попрощаюсь, а вот Леонид Абрамович займётся вашим обучением.

Я «продержался» на этом курсе года полтора. Потом ушёл. Стал самостоятельно руководить курсом в Гнесинском училище.

Как и в театре, найти общий язык с Образцовым я не сумел.

В Образцове сидел удивительный талант упрощения. Так, например, он бесконечно часто повторял:

– То, что так подробно и долго описывал, скажем, Тургенев, народная мудрость уложила в две строчки:

Два колечка, два крылечка в памяти осталися:На одном поцеловались, на другом рассталися.

– Подумайте, – говорил он, – вся человеческая жизнь в двух строчках. А писатели разводят это на многих страницах.